Близость между Художественнымъ театромъ и Чеховымъ была глубже, чѣмъ это извѣстно большой публикѣ. Родственныя художественныя идеи и вліяніе Чехова на театръ были такъ сильны, что кажутся несоизмѣримыми съ тѣмъ короткимъ срокомъ, который они продолжались.
Вѣдь, это было всего на протяженіи пяти съ небольшимъ лѣтъ.
Въ первый годъ существованія театра Чеховъ его не зналъ совсѣмъ, и въ театрѣ только очень немногіе знали Чехова лично. Многіе даже поняли и полюбили его только послѣ того, какъ пріобщили свое творчество къ творчеству Чехова. А потомъ,черезъ пять лѣтъ онъ уже умеръ. И за этотъ короткій срокъ произошла такая художественная сплоченность, что въ театрѣ до сихъ поръ едва ли проходитъ одна серьезная репетиція, во время которой на томъ или другомъ примѣрѣ не было бы произнесено имя Чехова.
Это вовсе не значитъ, что съ Чеховымъ театръ нашелъ такія сценическія формы, въ которыя старается втиснуть произведенія другихъ драматурговъ. Если такая грубая ошибка и происходитъ, то причины ея временны и, конечно, преходящи. Впадая въ такую ошибку, театръ, очевидно, подчиняется нажитымъ въ пьесахъ Чехова пріемамъ и теряетъ глубокій художественный смыслъ основныхъ качествъ Чехова-драматурга.
Освободиться отъ закорузлыхъ наслоеній сценической рутины и литературныхъ клише.
Вернуть сценѣ живую психологію и простую рѣчь.
Разсматривать жизнь не только черезъ ея вздымающіяся вершины и падающія бездны, но и черезъ окружающую насъ обыденщину.
Отыскивать театральность драматическихъ произведеній не въ пресловутой сценичности, отдавшей театръ на много лѣтъ во власть особаго рода мастеровъ и оттолкнувшей отъ нея живые литературные таланты, а въ скрытомъ, внутреннемъ психологическомъ движеніи.
Искусство Чехова—искусство художественной свободы и художественной правды. Искусство художника, который любилъ жизнь тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе имѣлъ на нее права вслѣдствіе своей болѣзни. Любилъ ту простую жизнь, какая дана отъ Бога всякому человѣку. Любилъ березу и солнечный лучъ чистаго утра, любилъ извилистую степную рѣчку, «которую камышъ украшаетъ, какъ брови красивыя глаза дѣвушки». Любилъ мягкій посвистъ перепела и тоскливый крикъ совы. Беззаботный смѣхъ, молодость, наивную вѣру, женскую любовь, литературныхъ друзей, любилъ обывателей, надъ которыми мягко посмѣивался. Любилъ русскій языкъ, его славянскій лиризмъ, его мѣткія сравненія, неожиданную образность. И болѣе всего любилъ «тѣшить свой умъ мечтами».
Онъ былъ искрененъ и говорилъ и писалъ только такъ, какъ чувствовалъ.
Онъ былъ глубоко добросовѣстенъ и говорилъ и писалъ только о томъ, что зналъ крѣпко.
Онъ любилъ бытъ, какъ только можетъ любить его художникъ-колористъ. И глядѣлъ онъ на него простыми, умными глазами.
И вдругъ… отчего произошла эта тоска? Эта знаменитая «чеховская тоска», которая такъ ошеломила читателя красотою субъективной правды? Точно вскрылъ онъ внезапно то, что носилъ въ душѣ каждый русскій интеллигентъ. Вскрылъ и сталъ такъ близокъ душѣ читателя.
Откуда она подкралась? Отъ недуга ли, подтачивавшаго его жизнерадостность, или отъ мечтаній о лучшей жизни?
Тѣмъ, что въ душѣ Чехова было самымъ глубокимъ и серьезнымъ, онъ не дѣлился даже съ близкими. Какъ человѣкъ большого содержанія и скромный, онъ любилъ одинокость чувства и одинокость мысли. Но при всей сдержанности, иногда, въ особенности въ письмахъ, онъ не могъ скрыть мучительнаго тяготѣнія къ самымъ простымъ радостямъ жизни, доступнымъ всякому здоровому человѣку. Въ эти 5 лѣтъ близости къ Художественному театру, онъ былъ прикованъ къ югу, къ лакированной зелени Крыма, котораго не любилъ, вдали отъ литературныхъ кружковъ, отъ близкихъ, отъ Левитановской природы, отъ Москвы, къ которой чувствовалъ особенную нѣжность,— и часто тосковалъ ужасно. И нѣтъ возможности безъ большого волненія перечитывать нѣкоторыя его письма.
«Мнѣ скучно ужасно. День я еще не замѣчаю въ работѣ, но когда наступаетъ вечеръ, приходить отчаяніе. И, когда вы играете второе дѣйствіе, я уже лежу въ постели. А встаю, когда еще темно. Представь себѣ: темно, вѣтеръ воетъ и дождь стучитъ въ окно».
Да, вотъ, представьте себѣ. Въ то время, когда Москва грезится ему сверкающей вечерними огнями, когда въ его любимомъ театрѣ играютъ второе дѣйствіе, можетъ быть, даже какъ разъ во второе дѣйствіе его «Трехъ сестеръ», гдѣ осѣвшій въ провинціи Прозоровъ говоритъ: «съ какимъ бы удовольствіемъ просидѣлъ я теперь въ трактирѣ Тѣстова»,—когда публика, пользующаяся всѣми простыми благами столицы, плачетъ надъ участью тѣхъ, кто томится въ скучной тоскливой глуши,—тогда именно авторъ, вызвавшій эти слезы, испытывалъ «отчаяніе» какъ заключенный. А, когда всѣ, о комъ онъ вспоминаетъ, еще раннимъ-рано спять, онъ уже встаетъ. И воетъ вѣтеръ и дождь стучитъ въ окно. И еще темно!
Я не имѣю возможности обращаться здѣсь къ тѣмъ многочисленнымъ трогательнымъ, ласковымъ и печальнымъ воспоминаніямъ, которыми окутана близость Чехова къ Художественному театру. Одинъ изъ наиболѣе дорогихъ нашему сердцу писателей и «коллективный художникъ» театръ — слились въ самыхъ трепетныхъ своихъ мечтахъ и стремленіяхъ. На пять лѣтъ, силою судебъ, дружественно и тѣсно сблизились ихъ жизни для того, чтобы создать въ искусствѣ движеніе, которое не можетъ остаться забытымъ въ исторіи русскаго сценическаго творчества.
Московский художественный театр. «Пьессы А.П. Чехова». Приложение к альбому «Солнца России» №7. 1914 г.